Истории любви серебряного века

---

Глава 1. Прогулки и живопись

Некто Пабло Пикассо разгуливал как-то по Петербургу предлагая встречным девушкам нарисовать их портрет. Тетя Аграфена согласилась на это предложение, и он нарисовал ее обнаженной, слегка взволнованной, но при этом очень отдаленно похожей на саму себя.

- Послушайте господин Пикассо, у вас на портрете тетя Аграфена выглядит не слишком то похожей на себя.

- Оставьте портрет в покое. Картинам необходимо время. Сейчас она появится.

Поскольку тогда я мальчишкой много времени бывал во взрослых компаниях и нахватался разного из услышанных там разговоров, то взял, да и выпалил прямо в лицо молодому художнику:

- Уважаемый, да вы ведь просто подражаете Репину, нашему русскому классику.

- Катись отсюда сопляк.

- Я племянник тети Аграфены.

- Тем более, катись куда подальше.

Пабло Пикассо имел внешность революционера и любил гулять с девушками в голубом и в розовом, что сильно взволновало в городе общественное мнение. Они подолгу гуляли рука об руку с тетей Аграфеной. Запирались вместе наедине в студии молодого художника в башне на Cадовой, проводили там время часами, а я тогда уже задавался вопросом, спит он с ней или нет. Похоже, что Пикассо все это время рисовал стройное, чахоточное тело тети Аграфены, от вида которого так и веяло лирикой. В городе только и разговоров было, что об этом.

- Аграфена то теперь повадилась гулять в компании этого француза, художника, хулиганской внешности, который недавно приехал в Петербург.

- Да не француз он, а немец.

- Он из Голландии, скажу я вам, если хотите знать, как оно на самом деле.

- И похоже мерзавец.

- Говорят отец его был профессором живописи в Голландии.

- Яблоко от яблоньки...

- Ага.

- В живописи он явно знает толк.

- И охочий до голых баб.

- Больше всего до Аграфены.

По прошествии лет, веков, наблюдал я как металась моя тетя по картинным галереям и аукционам, по музеям, по частным и по публичным коллекциям, нагая, в том самом виде как Пикассо, революционер, когда-то и запечатлел ее, бедняжка, давно уже нет ее в живых, и сдается мне теперь, что на этом портрете так хорошо она вышла. Думаю, я еще, что ведь господин этот оказывается был как Илья Репин, только гораздо большего калибра чем сам Репин. Ведь великий русский художник Репин вечно стремился в своем творчестве достигнуть драматизма, а испанец Пикассо искал нечто иное, то что выходит за пределы драматизма, а именно: пустоту. Да вот разве тетя Аграфена — это пустота?

В моей повести о ХХ веке будет гораздо нежели только это. Пикассо брал курсы живописи в Академии Художеств, и кроме того, как я уже говорил ранее, жил он в деревянном доме и имел студию в башенке на Сенной площади. Тетя Аграфена всегда рассказывала, что согласилась быть моделью у Пикассо по трем причинам, недаром ведь у нас говорится, что бог троицу любит: поскольку видела у Пикассо талант живописца, поскольку Пикассо ей нравился как мужчина и поскольку она хотела, чтобы ее портрет в обнаженном виде остался внукам, которых на самом деле у нее так потом не было.

Впоследствии, когда нашему прадеду Максиму Максимычу показали картину, выставленную тогда на одной из витрин в центре города, с нашей обнаженной родственницей, изображенной в полный рост, он отметил с нескрываемой гордостью, что у его внучки великолепная внешность, и артистическая душа.

Когда дедушка Николай увидел картину, он заявил, что это позор для всей нашей семьи, что это настоящее проклятье, и, оставив должность мелкого налогового служащего, заперся в своих частных апартаментах с четками, гравюрами, сушеным изюмом, пирожками с капустой, несколькими бутылками крымского вина и «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского, своей любимой книгой, подаренной его маме воскресшим духом его отца, погибшим во время Февральской революции от рук восставших матросов или кто там теперь разберет чьих рук это было дело.

Тетушка Аграфена и сеньор Пикассо занимались своими греховными делами в парке в Царском селе, где он рисовал ее кормящей крошками лебедей или гребущей веслами в лодке на прудах, с той особенной грацией, свойственной тете Аграфене: неизвестно откуда бралось столько силы в ее тощем теле, впрочем, я заметил эту особенность у всех тщедушных на вид людей.

Пикассо имел привычку играть в наперсток с мелкими торговцами, и, видимо, поскольку цыгане в Испании гораздо породистее наших местных цыган, торгующих в парке, он всегда возвращался к тете Аграфене с огромным кульком, доверху набитым пирожками и сладостями, смахивавшим на огромный цветочный букет.

Гуляли они также и по центральным улицам, на виду у изумленной богемной молодежи и у всей прочей публики, ломавшей себе голову вопросом, как такая благородная дама отдается в руки какого-то, никому не известного, заезжего молодого проходимца, который за свою жизнь не сумел еще продать ни одной из своих картин.

Тетя Аграфена, окончательно покончив с неловкостью свойственной новому знакомству, решилась наконец представить юношу Пабло своим подругам, Марии Леонидовне, Марии Евгеньевне, Дарье, сестрам Коробейниковым и всем остальным какие у нее были.

Мария Леонидовна, известная своей страстной натурой и огненно-рыжим цветом волос, без промедления обратилась к художнику с просьбой нарисовать ее обнаженной, как и тетушку Аграфену, на что юноша Пабло охотно согласился, поскольку Мария Леонидовна была ослепительно красива, хотя, на самом деле, тихие да скромные прелести тети Аграфены были ему куда больше по душе. Сама тетя Аграфена, несомненно, сильно ревновала из-за всей этой истории с рисованием обнаженной Марии Леонидовны, но при этом внешне она не подала и виду, держалась с обычной для себя иронией, оставалась холодна и безразлична ко всему. На мой вопрос мама не сказала мне по этому поводу ни да ни нет.

Мария Евгеньевна была девственно милой, нежной и застенчивой грешницей. Она ни о чем на стала просить художника, но Пикассо сразу заметил ее, поскольку у нее был совершенный, готический овал лица, особенно прекрасный в обрамлении волнистых волос, и сам предложил ей написать ее портрет по грудь. Как-нибудь потом я расскажу, что вышло дальше из затеи с этим портретом.

Дарья, наименее красивая и наиболее близкая из тетиных подружек, заявила наотрез, что этот Пикассо обычный жулик и что она не согласилась бы позировать молодому мужчине будь она даже мертвой. Теперь то я понимаю, что и у самого Пикассо тоже не было никакого интереса рисовать уродин.

Относительно сестер Коробейниковых, их было трое: одна — толстая, замужняя и всезнающая, вторая — взбалмошная, покинутая ее мужем моряком, и третья — совсем еще девочка, которую все звали Сашей, прелестная в своей полноте и полная своими прелестями. Она была идеальной музой для Пикассо, женщиной кубизма в избытке, в самом цвете молодости, и потом, какие могут быть сомнения, что Пикассо использовал ее образ в своем полотне "Сеньориты из Авиньона", навсегда засвидетельствовавшем рождение кубизма, моделями для которого служили мои тетушки, их подруги и родственницы, хотя ошибочно принято считать, что на картине нарисованы Барселонские проститутки.

Достаточно всего только раз взглянуть на это полотно, теперь уже легендарное, чтобы сразу увидеть, что таких изящных обнаженных тел никогда не встретишь у куртизанок Барселоны, они присущи только благородным девушкам северной столицы. И потом, я вам сейчас скажу, как все это было.

Никогда мне не узнать спала или нет моя тетя Аграфена с Пикассо, которого теперь считают величайшим гением современности наравне с Энштейном. Кстати сказать, оба они носили подштаники, которые являются своего рода униформой для гениев. Теперь мне очень бы хотелось, чтобы моя тетя воспользовалась Пикассо, но, я не могу добавить этот славный эпизод в паноплию достижений нашей семьи, поскольку, к сожалению, здесь ничего нельзя утверждать с достоверностью.

Таким образом, сегодня на многих полотнах кисти Пикассо, раннего периода, да и впоследствии, я нахожу у обнаженных женщин формы Саши Коробейниковой, пусть в искаженном кубизмом виде и явно увеличенные в размерах. Не осмелюсь утверждать с полной уверенностью, что это точно она, отчасти потому, что это не имеет никакого значения, ведь Пикассо специально выбирал себе модель для того что бы разрушить ее и впоследствии совсем забыть о ней.

Пикассо с тетей Аграфеной, влюбленной парочкой гуляли по старому Петербургу, что он очень любил, и Пикассо делал зарисовки на Дворцовой площади, на Марсовом поле, на площади у Казанского собора и на набережной Мойки.

— Тебе нравится Александрийская колонна, Пабло? — спрашивала тетушка Аграфена.

— Да, мне она нравится.

— Наши авангардисты находят ее вид избитым и устаревшим.

— Как раз этим она и хороша.

Те самые «Сеньориты из Авиньон», теперь уже легендарные, собрались как-то все вместе вечером в компании молодого Пабло в кафе на Итальянской улице — в нашем местном Латинском квартале.

— Он скоро начнет лысеть.

— Но его лысина будет чрезвычайно мило выглядеть.

— Он гений.

— Он соблазнитель.

Именно поэтому с тех самых пор я называю моих тетушек и их подружек Авиньонскими барышнями. То было счастливое время, яркое и скоротечное, когда все они, в радости или в гневе, порхали вокруг Пабло Пикассо, неудачника и революционера, фанатично влюбленного в живопись, и еще настоящего мачо, воплотившего в себе всю силу и достоинство мужского пола. Я вспоминаю этот период моей жизни исключительно в розовых и в голубых тонах. У Пикассо на картинах в мальчике, одетом в костюм арлекина, я вижу самого себя. Понимаю, что это не так, но кто знает, может быть что-то и закралось в его творчество от моего тогдашнего детского взгляда, от моего благоговейного замирания перед мастером и от моей детской невинности.

Глава 2. Придворная дама

Тетю Аграфену, непонятно каким образом, всегда приглашали на балы в высшее общество, и вплоть до того, что однажды ей посчастливилось танцевать с царем.

- С Николаем II?

- А с кем же еще?

- Он тебя сам пригласил?

- Не я же к нему первая подошла.

- И как он танцует?

- Я не успела разобрать, все это было как в сказке.

В старообрядческих семьях монархистов, таких как мой прадед Максим Максимыч, царь Николай служил для женской половины предметом обожания, кумиром эротических фантазий, хотя вслух об этом у нас конечно никогда не говорилось. Легкий налет дендизма царя и его склонность к увлечению женским полом не могли оставить равнодушной никого из наших женщин, что, впрочем, было тогда характерно для подавляющего большинства женского населения в стране.

- Говорят, что он лодырь.

- А ты откуда знаешь?

- У них это в крови.

- В какой крови?

- Императрица Екатерина тоже только и делала, что веселилась.

В доме на стенах висели фотографии царя, вырезки его портретов из журналов и газет, и также большая гравюра с репродукцией известного портрета царя, изображенного во весь рост в военной форме, на фоне природы, в зеленых и золотых тонах, вероятнее всего в Царском селе.

Царь постоянно занимал умы женщин нашего дома, того самого матриархата в котором я родился и вырос, далекого всякой политики, поскольку и моя мама, и мои бабушки с тетями, а также и их родственницы с подружками все до одной не были лишены легкомыслия на французский лад, ограничиваясь в своих пристрастиях канканом и анисовыми настойками.

- Говорят, что он водит шашни с модистками

- И с портнихами

- И с белошвейками

- И почему у нас так любят порочить хороших людей?

- Подождите, мадам. Аграфена, на сегодняшний день, уже успела станцевать с ним.

- И что она тебе сказала?

- Что надо бы как-нибудь улучшить момент встретиться с ним приватно, в более спокойной обстановке, и что не пропустит ни одного бала.

Тетушка Аграфена начинала собираться на бал за неделю, ровно с того момента, как получала пригласительный билет. Кисея, кружева, шляпки, побрякушки, полупрозрачные блузки, бесчисленные юбки, рукава-фонарики, золоченые туфельки. И весь женский клан в семье, со всеми подругами и свояченицами принимал в этом активное участие, словно тетя Аграфена была Золушкой и все ее будущее зависело от хрустальной туфельки.

Для прадеда Максима Максимовича, старого монархиста, было предметом особой гордости, что его любимая внучка танцевала с царем. В глазах дедушки Николая и бабушке Елизаветы этот факт был позором для всей семьи и актом вероотступничества. Дедушка Николай вслух никогда не высказывал своих возмущений, в силу мягкости своего характера, и только еще глубже уходил в чтение своих мистически-религиозных книг, другое дело бабушка, та ворчала постоянно, что весь дом погряз во грехе, что в семье не хватает сильной мужской руки, что весь мир, со всей своей помпезностью и тщеславием, начал пускать свои греховные корни в праведных семействах и что все это катится к концу света. От таких настроений она вскоре начала сильно злоупотреблять красным вином, самого низкого качества, за которым я частенько бегал для нее в «Близнецы», так назвался кабак, находившийся по соседству с нашим домом/дворцом.

Позднее выяснилось, что тетя Аграфена с царем, переодетым и загримированным чтобы не быть узнанным, встречались вечерами в парке в Царском селе и даже катались в лодке на пруде. Тетушка Аграфена конечно не стала говорить царю, что она позирует в обнаженном виде молодому испанскому художнику Пабло Пикассо, потому что не знала, как его высочество на это посмотрит.

Но она рассказала, что у них в доме часто бывает отец Григорий, который состоит в близкой дружбе с ее дедушкой, и говорила, что царь ответил ей: «На отца Григория положен крест, который он заслуживает».

Согласно нашим семейным хроникам, в подробности которых я здесь вдаваться не буду, похоже, что царь начал проводить время уединяясь с Аграфеной в небольшом особняке на Петроградской стороне, естественно, что все это держалось в большой тайне, и теперь я понимаю, спустя столетия, что по меньшей мере у них были любовные связи, однако тетя Аграфена, к моему великому сожалению, так никогда и не произвела на свет царевича, отпрыска династии Романовых, которых, по слухам, есть у нас не мало сегодня в России. Сдается мне также, что любовные связи тети Аграфены с царем длились очень недолго, но впоследствии слухи об этой связи быстро распространились по всему городу, как обычно бывает со слухами, и на тетю Аграфену в театрах смотрели с уважением и с восхищением, словно на герцогиню. На самом деле, ее отношения с царем равнозначны дворянскому титулу, как признак благородного происхождения и голубой крови на духовном уровне.

Бабушка убрала в доме все портреты царя, руководствуясь больше своей интуицией нежели конкретными фактами, поскольку не было и нет никаких прямых доказательств любовной связи Аграфены с царем. Как я считаю, результатом каждой большой любви должно быть появление на свет ребенка, а для данной связи я никаких детей не видел. Мне бы очень хотелось засвидетельствовать рождение среди нас маленького Романова, дабы иметь удовольствие играть с принцами, но тетя Аграфена не дала мне в этой области ни каких возможностей.

Достаточно вскоре после этого у нас в доме, среди прочих кавалеров наших девушек, появился один господин по внешности очень сильно напоминавший Николая II, но говоривший, что он социал-демократ. Как-то раз он был приглашен к нам на ужин и был представлен отцу Григорию, который, не обратив на него никакого внимания, продолжал говорить на протяжении всего ужина, что было для него делом обычным (после освящения стола), о том, что Романовы ведут империю к пропасти. Когда впоследствии произошла эта Цусимская пропасть, сражение, в которой мы потеряли столько военных кораблей, произошедшее на Черном море (событие, о котором было подробно рассказано в другом томе этих неизвестных ранее воспоминаний), я всегда вспоминал, что эта была та самая пропасть о которой предупреждал отец Григорий и дивился его проницательности.

- Во всем, что вы говорите есть очень глубокий смысл, отец Григорий – говорил двойник Николая II или некий молодой человек с изящными усами и бородкой.

- Молодой человек, вы тоже не высокого мнения о Романовых?

- Я слишком близко знаком с ними, чтобы уважать их.

- А вы сам случаем не из дворца?

- В некотором роде.

- Меня это пугает

- Знаете, у нас при дворе поговаривают, что вам скоро пожалуют орден – большой крест князя Владимира.

- Мне кажется, что это абсолютно справедливо. Я его заслужил.

- Все награжденные из скромности обычно говорят обратное. Говорят, что не заслужили такой награды.

- И они по- своему правы.

Бывали времена, когда волосы у тети Аграфена были светлые, цвета пшеницы, глаза ее были ясными и ее улыбка по летнему яркой. Бывали и другие времена, когда тетя Аграфена была темненькой, цвета черного хлеба, с глазами цвета трагичнее черного и с откровенной улыбкой с лица молодого самоубийцы. Всему свое время.

Глава 3. Страсти по Достоевскому

Молодой Пикассо в то время быль сильно озадачен портретом обнаженной Саши Коробейниковой, девушки подростка исполненной красот молодости, словно сошедших с картин пьяного Рубенса, где в изобилии прекрасных форм, отчего тела выглядят раздутыми, а ротик крошечным (один несносный автор имел дерзость даже употребить слово «ротишка»). Какой ужас.

- Девочка, я нарисую тебя на полотне в стиле кубизма.

- Что это значит дон Пабло?

- И ты еще меня об этом спрашиваешь, детка? Кубизм это ты.

Мне казалось, что все семейство Коробейниковых, включая тетушек, мамок с няньками и бабушек, будет против этой идеи с портретом, но они согласились. Единственный, кому она пришлась сильно не по душе был жених Саши, полное ничтожество, мечтавший о должности мелкого служащего, этот тощий, невзрачного вида недоросль, с желтушным цветом лица.

— Только попробуй позировать этому придурку, Саша, в таком случае между нами сразу все будет кончено.

— Что же, значит за наше будущее и за твой скорейший успех в получении должности.

Молодой жених и ничтожество, чьим единственным достижением в жизни была помолвка с красавицей, одаренной такими пышными формами как Саша Коробейникова, понимал, что не имеет за душой ничего кроме больших ожиданий на будущее и что планы его блестящей карьера разбиты в дребезги. Этот молодой человек, не могу теперь вспомнить как его звали, был большим поклонником Достоевского, и, как и все поклонники Достоевского, находил в его книгах отклик собственным метаниям, душевному разладу, сомнениям, страхам и кошмарам. Читать классиков тогда было очень популярно: Лермонтов, Тургенев, Пушкин и тому подобное, — чиновники, мелкая шушара и прочие неудачники, начитавшись Достоевского и вообразив себя его персонажами вырастали в собственных глазах до такой степени, что могли позволить себе прилюдно заявить в кафе: «Многие считают меня человеком никудышным, это люди бессильные подняться до понимания человеческой души, люди низкой культуры, не способные разглядеть в моей душе трагизма персонажей Достоевского. Этот классик один способен был дать протрет моего состояния».

Потом, по прошествии времени, как вы убедитесь сами, познакомившись полнее с моими правдивыми мемуарами, нравы молодежи станут другими, сменяясь: авангардизмом, футуризмом, даже сюрреализмом. Однако в тот период пост романтизма все было совсем иначе, до такой степени благоприятствуя нашей местной посредственности и неудачникам, что не поддается никакому сравнению с нынешним временем. Аппетит к романтическому чтиву доведен был у нас до такой крайности, что даже роман Бальзака «Евгения Гранде», в переводе на русский язык Достоевского, у которого все персонажи говорят и действуют как в его собственных романах, был с восторгом встречен публикой.

Так вот и жених Саши, убежденный поклонник творчества Достоевского, кончил жизнь повесившись на ремне, аккуратно прикрепленном к слеге под крышей в его съёмной комнате на Гороховой.

Все это выглядело плохой иллюстрацией с обложки романа Достоевского. Для хозяек пансиона, двух незамужних сестер, уже вошло в привычку, что каждый месяц кто-то из жильцов сводит счеты с жизнью, и это тянется из месяца в месяц.

— Этот юноша выглядел таким серьезным и таким образованным, и на тебе.

— Обиднее всего, что он наверняка далеко бы пошел.

И прядь волос соломенного цвета, падая на лицо умершему с известной грацией, скрывала половину лица. Надо отдать должное, повесившийся выглядел очень романтично в этой обстановке.

Семейство Коробейниковых, будучи заядлыми театралками, с готовностью приняли весь этот церемониал, связанный с похоронами, и облачились в траур, за исключением Саши, девочки Саши, которую, казалось бы, это должно было затрагивать в наибольшей степени. Думаю, что это объясняется уникальной особенностью ее души, полной кубизма, что так проницательно заметил Пикассо.

— Это произошло с ним из-за того, что он читал столько романов. Он ведь так был увлечен чтением романов.

— Неужели в этом виноваты романы, мадмуазель?

— Большинство наших романов отвратительны.

— А что, ваш покойный читал исключительно русских авторов?

— Откуда же мне знать, мадам, откуда. И ко всему прочему он не мой покойный, к счастью мы были с ним лишь едва помолвлены, и обручальное кольцо, вот оно, посмотрите, это позолоченное серебро, такой ширпотреб. Как может быть достаточно этой жалкой вещицы из позолоченного металла для того, чтобы связывать меня с покойным?

В итоге, молодого неудачника, страстного поклонника Достоевского, похоронили на общественном кладбище, поскольку самоубийство — это тяжкий грех, семейство Коробейниковых устроило из похорон грандиозное действо, собирая соболезнования от широкой публики из друзей и знакомых (сдается мне, что у покойного совсем не было родственников, может быть за исключением очень дальних), и привлекло к себе на один вечер внимание всего Петербурга, пусть и отдавало все это буржуазностью и мертвечиной.

Какая жалость, что девочка Саша не проявила достаточного участия в этом мероприятии.

Хотели даже напечатать некролог в одной из городских газет, но им везде отказали поскольку в нашей печати не принимают объявлений о самоубийствах.

Глава 4. Поэзия сельвы

Что касается молодого Пикассо, то он, повязав на шею огромный бант, похожий на мертвого черного мотылька, оболтус Пикассо, со внешностью напоминавшей продавца зонтиков, той же самой ночью на вечеринке в «Бродячей собаке» в компании комиков, проституток и поэтов-модернистов во всеуслышание заявил:

— Завтра я начинаю писать мое первое полотно в стиле кубизма.

Пышность и изобилие форм Саши в самом деле требовали от художника, изрядных способностей в области геометрии. Работа над портретом велась в студии художника, в башенке, и молодой Пикассо изобразил на обнаженном теле Саши гораздо большее количество сисек, чем у нее было на самом деле, или он разбросал их по всему телу, путая ягодицы со щеками и ротик с интимным местом.

Можно сказать, что младые прелести столь юной и полной девушки были разбиты на составные части. Однако есть и иная точка зрения, считающая, что живое, рубенсовское тело было приведено к системе, художником была схвачена и передана геометрия его форм, до чего никто ранее не мог подняться.

Тетушке Аграфене, понятное дело, вся эта история была не по душе.

— Ты меня за дурочку держишь, Пабло?

— Я тебя люблю, Аграфена, но Саша — это живое воплощение кубизма в женском облике, и я не могу упустить шанс рисовать ее.

— Я не понимаю, о чем ты и знать не знаю, что такое кубизм.

— О нем давно во вовсю пишут французские журналы.

— Я не читаю французских журналов, в них слишком много греховного.

— Тогда послушай меня. Кубизм — это попка Саши. Кубизм — это игра на грани между пропорциональным и диспропорциональным, это геометрия, таящаяся в оболочке огромной женской задницы.

— Значит ты увлечен рисованием задницы этой толстухи?

— Задницы и лица.

— Тогда с меня хватит, Пабло. Я-то думала, что тебе будет достаточно моей задницы.

— Детка, с тобой у нас все обстоит иначе. По сравнению со всеми прочими твоя попа — это музыкальный инструмент, это скрипка Страдивари. Но пойми, я сейчас открыл новую эпоху в моей карьере, другой поворот, другую …

— Ах скрипка, Страдивари, так значит? Держись-ка ты подальше теперь от ее струн.

На этом то все у них и оборвалось, тем более, что тетя Агарафена уже успела завести шашни с Хосе Раулем Капабланкой, кубинским дипломатом с чертами лица аборигена дикаря, внушавшими ужас, слащавым и склонным к выпивке, имя которого не сходило со страниц наших газет, для чего ему, однако, совсем не требовалось кончать жизнь самоубийством (как невзрачному и несчастному поклоннику Достоевского, жениху Саши), и который посвящал тете Аграфене, которой постоянно посвящали стихи, свои очень романтичные строки, пусть и страдающие, на первый взгляд, полным отсутствием рифмы, но при внимательном к ним отношении обретающие известную стройность и элегантность.

Хосе Рауль служил в Петербурге дипломатом, жил в отеле «Астория» на Исаакиевской площади, и в костюме посла производил очень сильное впечатление, величественный в своей безобразности, особенно в полночь, когда предварительно хорошенько набравшись, он сняв ботинки босым посолом прогуливался по Большой Морской, декламируя на французском одинокой Луне свои поэтические строки, дышащие любовью к тетушке Аграфене, которая, оставаясь равнодушной к своему смуглому поклоннику, все же после этого целый день напролет нашептывала про себя его стихи, жужжа своим сладким и нежным голосом в интимной обстановке.

Хосе Рауль водил тетю Аграфену в пивную на Гороховой, тесную и грязную, со следами пивной пены, разлитой по всему полу, тут он встречался с известным журналистом Марианом, и они, поглощая пиво кружка за кружкой, принимались аккуратно поносить и оскорблять друг друга, поскольку Мариан был консерватором, а Хосе модернистом, футуристом и революционером как в отношении поэзии, так и в целом по жизни.

Тете Аграфене сильно нравилось присутствовать на этом спектакле двух гениев лицом к лицу, поливающих друг друга грязью за кружкой пива, и потом она читала в журналах, что поэзия ее жениха, то есть Хосе, не нравится ни Блоку, ни Гумилеву, ни много кому еще из наших критиков, как уже говорилось ранее. Но ей самой эта поэзия нравилась, как и газетной прессе, чье мнение тоже для нее многое значило.

Как-то за обедом тетушка Аграфена спросила отца Григория:

— Какого вы мнения, отец Григорий, об этом молодом американском поэте, Рауле Капабланка, который у нас теперь так популярен?

— Натуральный папуас в перьях.

Тетушка Аграфена, обладая, сама о том не ведая, исключительной интуицией в оценке произведений искусства, подумала про себя о том, что если кто и не понимает ничего в поэзии — то это сам отец Григорий, который с легкостью рифмовал Сибирь и монастырь, а молитвы его собственного сочинения, которые он имел привычку декламировать в присутствии публики, были тяжеловесные и однообразные, как крестный ход.

У нас дома Хосе Рауль тоже никому не нравился, даже прадеду Максиму Максимовичу, хотя он был наиболее либеральным и продвинутым из всех.

— У этого молодой индейца все стихи о дворцах да о жемчугах. Поэзию надо посвящать чему-то, имеющему пользу для жизни, чему-то несущему просвещение, как учит нас Лев Толстой.

И тетя Аграфена стала наконец понимать, гуляя с Раулем по парку в Царском Селе, что на ее глазах сменяется эпоха, и на смену старому времени приходит другой век, которому сама она принадлежит, и, что музыка Рауля звучит мирам, небесам и дорогам, выходящим далеко за рамки провинциального Петербурга. Какая жалость, что кубинцу не суждено было от рождения выглядеть ну хоть малость привлекательнее.

— Где ты нашла этого поэта, похожего на дикаря, который теперь постоянно повсюду таскается рядом с тобой? — интересовались сестры Коробейниковы.

— Вроде бы он родом откуда-то из Южной Америки, или из сельвы, я точно не скажу вам, мы ведь с ним еще совсем недавно знакомы.

— И ты смогла запомнить что-нибудь из стихов, что он тебе читал?

— Да, вот смотри: «…мое сердце отправилось в странствие и возвратившись обрело в себе гармонию священной сельвы».

— Ничего себе, так это действительно красиво звучит.

— И главное, он здесь на хорошей должности.

— Жених дипломат попадается не каждый день.

Тетя Аграфена в результате была отравлена модернизмом, пивом, стихами, Раулем, и это ей позволило отвлечься от неудачных любовных отношений с молодым художником, который был занят рисованием толстухи, и описывал новый мир, который, как оказалось, был ничем иным как надвигающийся ХХ век.

Ранним утром поэт появлялся у себя в отеле Астория рядом с Исаакиевским собором, босой и пьяный, в своем костюме дипломата пошитом из жесткой материи, размякшей от обильно пролитого пива. Рауль говорил только стихами либо на французском, и тете Аграфене нравилось и одно и другое. Под влиянием слушателей Художественной Академии и бульварной прессы, модернизм пробудил в ней женщину, индеец поэт проделал это с ее душой еще раз, и она почувствовала в себе души тысячи женщин, множество женских сердец, мечтавших вырваться из оков своей семьи, модных журналов, женихов на всю жизнь и званных ужинов, словно тюремной клетки из стекла, в которую заключен букет прекрасных роз.

У Рауля был роман с владелицей роскошного особняка, Рауль частенько захаживал к проституткам, но Рауль был королевских кровей, и она была восточной принцессой, когда он приглашал ее ужинать в Палкин в компании аристократов, среди которых был великий князь Константин Константинович, также изъяснявшийся стихами. Тетушка Аграфена не была влюблена в индейца, ни в поэта. Александр Блок называл его негром.

Эта революция, эти безбрежные просторы, которые Рауль привнес в сердце тети Аграфены, под влиянием чтения книжек и газет, формировались также в сердцах неизвестных широкому кругу русских барышень, провинциалок, выросших в гнилом буржуазном окружении, в целомудрии, в ежедневной молитве, в компании семейной портнихи, одной и той же на протяжении всей их жизни, одевавшей их в скромной манере, и в компании жениха, потенциального мужа, согласно устоям царской власти.

С помощью своих книг и публикаций в прессе Рауль сумел покорить сердца Марии Леонидовны, и Марии Евгеньевны, и всех сестер Коробейниковых, и всего того матриархата, в котором родился, и жил, и развивался, или не развивался, мой подростковый рассудок. Индеец жених тетушки Аграфены всем заронил в души морскую трагедию и мечты о странствиях.

Единственное, о чем мечтал Рауль как дипломат, как журналист, или как обе эти его профессии было уехать жить в Париж. Он оставил тете Аграфене стопку открыток и стихов, которые немного времени спустя можно было бы продать за большие деньги. Однако тетя их сохранила до самой смерти и любила пересматривать их во времена одиночества, болезней, душевной пустоты и старения.

Рауль укатил в Париж в роскошном голубом вагоне, и на перроне его провожали все те господа, дворянского происхождения и не слишком знатных кровей, в их числе Константин Константинович, говоривший стихами, как и он сам, большое число молодых модернистов и кучка девушек из нашей семьи, с Коробейниковыми и прочими подругами.

Паровоз свистел, набирая ход, модернисты болтали стихами или на французском, Рауль поймал тетю Аграфену за ее музыкальную талию, и на мгновение, под железнодорожным солнцем, медь его кожи блеснула рядом с левкоем платья тети Аграфены.

Таким было прощание.

Рауль пообещал присылать много много стихов и открыток, но так и не написал ни разу. Понятно, что Париж и алкоголь с шахматами его поглотили целиком, узурпировав его душу и его тело. Он как-то сказал тетушке Аграфене: "Есть поэты влажные и поэты сухие. Я поэт влажный." Тетя Аграфена, покинутая и теперь полюбившая по-настоящему, на расстоянии, читала и перечитывала открытки и стихи индейца.

И как раз тогда, возвратившись с этого астрального путешествия в поэзию, во вселенную поэта, больная от низости, от скуки, от печали, от одиночества, от повседневности, решила искать наслаждений.

Глава 5. Любовь разлучная

Премьера “Трех сестер” А.П.Чехова было событием национальным и даже событием европейского масштаба. Чехов был автором века прошедшего, «в очень большой степени века ушедшего» как говорили и говорят в семье Коробейниковых. Однако «Три сестры» это произведение в стиле реализма, а реализм всегда находил у нас поддержку и вызывал интерес у молодежи из религиозных семей.

Прадед Максим Максимович был, как я уже говорил, большим другом отца Григория, поскольку он считал его человеком полным идей, и, поскольку он любил поспорить с ним, в то время как Чехов никогда не говорил о литературе, разве только о деньгах, которые он заработал или сможет заработать благодаря своей литературной деятельности. И кроме всего прочего Чехова никогда не приглашали к нам на большие званные ужины, поскольку дед Николай и бабушка Елизавета считали его неисправимым безбожником. Что касается мамок, тетушек и их подружек, всего нашего матриархата, то Чехов им совсем не нравился поскольку они его считали «вдохновителем идей социализма» как было напечатано в одной из наших газет. Или он просто был для них «ничего особенного».

Он ел суп прихлебывая из тарелки и таким способом мог опрокинуть себе всю тарелку в рот одним махом. И в частности, в одном из своих произведений он имел смелость назвать горошины маленькими пульками, на что тетя Аграфена, считавшаяся у нас авторитетом в литературе благодаря своим отношениям с Раулем, разгневанно обозвала его болваном.

Тетушка Аграфена во время своей болезни чахоткой проводила время за отдыхом, чтением книг и своими печалями. Федор Петрович, врач, рекомендовал ей проводить больше времени на свежем воздухе, избегая, однако, солнечных лучей (как было модно в те времена), и хорошо питаться, избегая излишеств. Я проводил много времени с тетушкой Аграфеной подле ее шезлонга в садике, у каштана, или в ее комнате, сидя у открытого окна. Тетя Аграфена слушала скрипичную музыку и оперы Верди, посылала двойные открытки Николаю II, который в ответ присылал букеты цветов и открытки с короной, не говоря уже о стихах Рауля, которые она берегла у себя, как я уже говорил. Был ли у нее светлый период? Нет. Темными очами смотрела она на яблони в саду, на ее алых губах таял мед, на алых губах, постигших высоты знания недоступные мудрецам. Молодой Пикассо забегал проведать ее всегда очень поздно и дарил множество раздетых и одетых людей, нарисованных его рукой.

- Мои извинения мадемуазель Аграфена, вы застали меня между голубой и розовой эпохами. Сегодня я уже занимаюсь другими вещами.

Но тетушка Аграфена больше не любила его, как не любила и Николая II, или его таинственного двойника, с которым они бывало проводили время уединяясь в особняке на Каменном острове, поскольку она пылала мистической и духовной страстью, подобной страстям Святой Терезы, только без присутствия божества, была любовь к этому чернокожему парижанину Раулю, с которым она была теперь разлучена.

— Знаешь, Сережа, однажды вечером мы были в парке в Царском Селе, у Екатерининского дворца на большом пруде с лебедями, и похоже эта обстановка вдохновила Рауля, и на него нашло глубокое молчание, долгое, печальное, мрачное. Раздался крик павлина, в котором прозвучал ужас приближения темноты ночи и прощания со светом дня.

Лебеди белыми гондолами, сворачивали к царскому дворцу, рисовавшемуся в ночных очертаниях. Рубен посмотрел на меня, вид у него был такой поэтический, что мне стало не по себе, он признался мне в любви и сказал мне, мадемуазель любовь жестока, и она преображает нас вселяя в нас безумные мысли. Мне было страшно, Сережа, клянусь тебе, я испугалась, но я испытала наслаждение от этого страха, восхитительного, загадочного, страха которого хотелось еще и еще. Разве могу я после этого любить кого-то другого кроме Рауля?

Глава 6. Еще одна несчастная любовь

Тетя Аграфена просила разрешения у доктора Федора посетить премьеру пьесы «Три сестры», которая привлекала ее своим свободомыслием и революционностью. Федор был невысокого роста, сдержанный, немногословный и решительный в своем диагнозе, на все случаи жизни имеющий ответ, и без какой-либо риторики, что сегодня так трудно встретить среди докторов. Доктор Федор излучал ауру вежливости и глубокого знания своего дела, аскетизма настоящего ученого и простоты в обращении со своими пациентами. С другой стороны, доктор Федор происходил из известного рода медиков ХIХ века, работавших во Франции со светилами медицины Пастером и Прустом. Доктор Федор разрешил Аграфене принять участие в премьере «Трех сестер», которая обещала быть событием, подобным скандальной премьере в Париже драмы В.Гюго «Эрнани», запрещенной у нас цензурой сразу же после того представления.

На представлении было топанье ногами, шквал аплодисментов, неистовствующая толпа, библейский гвалт, и кончилось все тем, что публика разнесла в щепки зрительский зал и люди колотили друг друга обломками кресел. Тетя Аграфена не столь из любви к Чехову, а скорее в силу своей образованности, как уже говорилось, была сторонницей прогрессивных идей, реализма и социализма. На премьеру пришло много молодых интеллектуалов, среди них были такие многообещающие личности как Лев Троцкий.

Тетя Аграфена кричала так, что после представления начала кашлять кровью, и ее привезли домой из театра в компании всех сестер, родственниц и подруг, а также нескольких Ники-подобных юношей, обожавших ее молча и на расстоянии, поскольку тетушка Аграфена была в то время музой Рауля Капабланки, пусть и из крови и плоти, как говаривал сам поэт.

Тетя Аграфена вернулась к своему постельному режиму, согласно указаниям доктора Федора, в окружении нашего женского клана, который конечно же в то время никто бы не осмелился так назвать, а также среди букетов живых цветов, которые ежедневно посылали ей Пабло Пикассо, Николай II и многочисленные юноши поэты, восхищавшиеся ей словно богиней, поскольку она была музой известного поэта.

Пикассо присылал ростопшу, Николай II, или некто очень похожий на него, присылал белые розы, поэты модернисты приносили белые лилии, цветок, который для Рауля происходил от слова – очарование –, а не брал название из ботанических справочников, и его другу Валерию стоило большого труда объяснить, что это за "лилия" растет на пруде в парке.

- Чехов был очень, очень хорош – говорила посетительница, сидевшая в изголовье у нашей больной.

- В нем есть что-то масонское.

- Чехов человек во Христе, также как и Толстой, и оба они в конфликте с церковью.

- Вольнодумец.

- И большой писатель.

- Конечно, это произведение – звоночек.

- Россия меняется.

- Это меняется время, приходит новый век.

- А мы то ведь не видим, не можем понять этого.

- Да, время летит.

- Я заметила у себя седой волос.

- И я у себя тоже, пять!

- Нужно покупать краску для волос.

- Все ей пользуются, втихаря.

И обе рассмеялись.

Темненькая Аграфена в следствии болезни побледнела, посветлела, похорошела, не считая следов увядающей чахотки на щеках, так хорошо схваченных Пикассо в одном из его портретов.

Эта способность тетушки Аграфены к изменению цвета, в соответствии со временем и этапом в биографии, делала ее предметом обожания для поэтов, да и сам я любил ее как свою вторую мать.

Премьера «Трех сестер» ушла в прошлое, Чехова начали забывать, но званные ужины у нас в доме проходили по-прежнему очень оживленно, преимущественно по четвергам с Николаем II, Пикассо, продолжавшим возиться со своим кубизмом рисуя задницу толстухи, и молодыми поэтами модернистами. Тетушка Аграфена, под каштаном, читала поэзию:

весь в ароматах своих мазей

меня пытаешься увлечь

в пожар любви и нежной страсти

где нам себя не уберечь.

Коронация царя Николая II, как мне видится, было событием особенным, из ряда вон. Весь женский клан, среди которого я рос, расфуфырившись устремился на Дворцовую площадь, в ожидании рассмотреть хорошенько в непосредственной близости царственную семью и их наряды, хотя возможно, им просто не терпелось облачиться во все свои последние наряды, шляпки, брошки, тюлевые вуальки, пояски, сумочки, белила и румяна и высыпать с нарядной утренней толпой на празднично украшенные улицы, что они, в итоге, и проделали с превеликим удовольствием.

Разговоров потом было на целый год, ведь для нас русских так важно лично поучаствовать в таком историческом для России событии, пусть даже и рискуя при этом быть раздавленным толпой и заплатить за любопытство собственной жизнью. Зато они будут рассказывать своим внукам и правнукам, что были очевидцами знаменательного события, вошедшего отдельной страницей в историю России. Страница эта, правда, вышла немного скомканной и помятой, ну да ладно, чего уж там.

Прадед Максим Максимович объезжал верхом свои поместья. Дедушка Николай с бабушкой, каждый в отдельности друг от друга, молились об исполнении молодой царской семьи православными и патриотическими чувствами. Тетушка Аграфена никуда не выходила из дому, лежала в своем шезлонге под каштаном, с легким румянцем от перенесенной чахотки, и читала поэзию на французском из книжки в желтом переплете. Я оставался с ней все это время и тоже проводил все время за чтением. Я читал трилогию Мережковского "Христос и Антихрист" — очень интересную книгу, которая до сих пор увлекает меня, поскольку люблю я воображать себя кем то, скажем римским императором, поклоняющимся язычеству и преследующим христиан, или безумным гением Леонардо, создающим бессмертные произведения искусства и конструирующим изощренные машины для массового убийства людей.

В моей голове крутился один назойливый вопрос: был ли тайный жених тетушки Аграфены, с которым они уединялись в особняке, царем Николаем; или же это был кто-то другой. Если он действительно был царем, то получается, что он бросил тетушку, чтобы жениться на другой. Причина более чем весомая для ее болезни и уединенного времяпровождения в шезлонге в саду с книжками стихов на французском.

Ведь не каждый день тебя бросает царь.

И с другой стороны: если этот ее любовник только выдавал себя за царя Николая, то, выходит, что тетушка жила иллюзией, мечтой, обманом, также как это вышло у нее и с молодым Пикассо, который предпочел ей толстуху из-за своего "кубизма", и с индейским поэтом Раулем, который укатил от нее в Париж и не написал оттуда ни единой строчки.

Я и понятия не имел, что думала и что чувствовала обо всем этом тетушка Аграфена, но я решил остаться с ней в нашем дворике у каштана, проводить с ней время с глазу на глаз, поскольку меня об этом просило тело, душа, сердце и жизнь женщины, которая могла бы быть, в своем роде, моей матерью, но, к счастью, не была ею, поскольку я, в таком случае, мог бы любить ее иначе, только как это - иначе?

— Этот царь, который оказывается женат, это же ведь он ходил к нам ужинать по четвергам? — спросил я ее внезапно для себя.

- Не знаю малыш.

- Но ты любила его?

- Я его нет.

- Тетя, как ты думаешь, он еще придет к нам в четверг ужинать?

- Боюсь, что нет. Надеюсь, что нет. Мне бы не хотелось его видеть.

(И в самом деле он больше не появлялся у нас. Так никогда и не узнаю я царь это был или нет.)

Тетушка захотела прогуляться, мы выходим с ней из нашего дворика в сад, она держит меня за руку, одетая как для выезда в свет, темная и трагичная, худенькая, осунувшаяся, со следами недавней болезни на лице.

В саду солировала цветущая вишня, тянулись к небу высокие сливы, огромные пихты охватили небо своими крыльями, неся на своей груди бесплодную сливу, цвета старой бронзы во все времена года, безумствовали розы, любимые толстушками, говорили стихами тополя и осины (тополь — это ведь просто серебристая осина, тополь в кителе, как Рауль), распускались с благоуханием кусты магнолий, словно задумчивые головы, и повсюду грелись на солнце коты с ящерицами. В саду был еще один гамак или шезлонг, где и расположилась тетушка Аграфена, а я устроился подле нее на траве. Ястреб, паривший высоко в небе над нами, казалось старался охватить своими крыльями весь видимый горизонт от края и до края.

Глава 7. Комета времени

Комета Галлея была небесным фейерверком, устроенным самим небом, так сказать. Благодаря солнечному затмению комету можно было увидеть на горизонте, что вызывало у всех большой ажиотаж, потому что мы живем в эпоху образования и прогресса, по словам прадеда Максима Максимовича, или потому что люди рады любой возможности задарма развлечься и повеселиться, по словам молодого человека Пикассо.

Молодой Пикассо, похоже, уже завершил работу над образом задницы Саши в стиле кубизма, в его студии стояла большая картина, повернутая лицом к стене, и он даже поговаривал, что скоро собирается уехать от нас в Барселону, чтобы оттуда перебраться в Париж. Конечно, он собирался увезти с собой кубизированные прелести Саши, и в те дни публику в Петербурге больше всего волновало увидеть обнаженные ягодицы юной толстухи и появление кометы Галлея, которая вернется к Земле только лет через сто или что-то около.

Максим Максимович раздал нам всем закопчённые в камине стеклышки, чтобы мы могли наблюдать солнечное затмение, без вреда для глаз. Дедушка Николай и бабушка Елизавета твердили, что комета-это Апокалипсис, что она символизирует пришествие антихриста и конец света, и что лучший способ спастись это уединение и молитва, именно так они поступили, бормоча молитвы в тишине своих комнат и не видя ничего происходящего в небе над нашими головами, пребывая в жутком страхе от того, что ангел или дьявол, хвостом которого была эта комета, придет за ними и за их душами.

Мама с тетушкой Аграфеной взяли меня с собой на крышу, чтобы лучше рассмотреть затмение. С нами на крыше были также сестры Коробейниковы, Мария Леонидовна и Мария Евгеньевна, доктор Федор (немного влюбленный в свою пациентку), Дарья, самая страшненькая из всех, со своим женихом мещанином (давним сослуживцем деда Николая), явился даже призрачный Пикассо, с внешностью продавца зонтиков, вооруженный мольбертом и крайне сосредоточенный в своем стремлении запечатлеть прохождение кометы Галлея.

- Это затмение и эта комета есть проявление кубизма на небесах – говорил он. Вселенная возвращается к кубизму, или, возможно, она всегда в нем и находилась.

Сашенька Коробейникова расхаживая взад-вперед у мольберта художника, судя по всему ревновала его к комете, которая теперь целиком захватила внимание художника, не так давно сфокусированное на ее заднице. Ваня, Ульяна и Галя, отлично справляясь со своими обязанностями, подносили всем прохладительные напитки и ароматные наливки, в то время как приближалось затмение с кометой, либо не приближалось. Внезапно Пикассо посетила гениальная идея, пикассианская:

- Пойдемте смотреть на затмение через стекла в витраже - сказал он тете Аграфене, которую, если не считать кубизма, он любил больше всех на свете.

Тетушка взяла меня за руку, и мы втроем спустились по широкой парадной лестнице к большому оконному витражу у входа в дом, всему усеянному кристаллами: зелеными, красными, синими, желтыми, фиолетовыми, черными. Молодой Пикассо, цыган Пикассо, взял нас, меня и тетю, за руки, и мы ходили группой от одного кристалла к другому, от одного цвета к другому, в этом праздничном калейдоскопе свечений, солнц и небес необычайных. Где-то неподалеку слышалось кудахтанье куриц, усаживающихся удобнее на насесте готовясь ко сну, обыденное поведение для бестолковых животных тварей, столь безразличных к событиям Вселенского масштаба, так редко происходящих в нашей бренной жизни.

- Нарисую ее потом по памяти – сказал Пикассо.

- Это было восхитительно – сказала тетушка Аграфена.

В один момент художник и девушка стояли передо мной взявшись за руки и смотря в глаза друг другу, и мне они казались синими, желтыми, дьявольскими, зелеными, похотливыми, красными, чувственными, загадочными, фиолетовыми, были каким-то сгустком ревности и таинственности.

Такие ли сложные и цветастые взрослые изнутри? Меняют ли они свой цвет поддаваясь мимолетным чувствам или страстям, постоянно беспокоящим их? Очень может быть, ведь у тети Аграфены бывали светлые периоды и периоды темные, и это происходило абсолютно без воздействия красителей.

После этого мы вернулись ко всем на крышу. Пикассо спросил меня на ухо:

- Разве это не было чудесно?

- Восхитительно.

- В духе кубизма.

- Я бы сказал модернизма.

- Это надо было наблюдать сквозь цветные стекла, как мы.

Прислуга была очень довольна этим спектаклем. Павел, садовник объяснял служанкам, что хорошо для яблонь, а что им приносит вред, смотря как.

- Это расстройство, понимаешь, может быть вредно, а может быть полезно для яблонь, смотря как.

Наши домашние животные, большие и маленькие, разумно предпочли попрятаться в этот вечер, с осторожностью присущей животным тварям, к которой всем нам следует относиться с уважением и пониманием. Только наша коза Ариадна, воспользовалась подвернувшейся возможностью чтобы полакомиться роскошными чайными розами в саду, к большому расстройству для Павла.

Тетушка Аграфена, утомленная таким великолепием и хождением вверх-вниз по парадной лестнице, лежала в гамаке во внутреннем дворике, а цыган Пикассо опустившись на землю подле нее, по-азиатски скрестив ноги, развлекал ее своей болтовней. Саша бродила покинутая, со своей кубистской задницей, потерявшей привлекательность из-за затмения, безумно ревнуя к тете Аграфене, для меня то это не осталось незамеченным, той глухой, переполняющей, злокачественной ревностью, характерной только толстым женщинам, из-за которой им никогда в жизни не избавиться от своего жира.

Я уселся под гамаком с другой стороны, в той же позе, что и художник, чтобы послушать, о чем они разговаривают:

- Как-нибудь в воскресенье, когда вы ходите в баню, в обычное воскресенье без затмения или чего-то еще, я изображу вас на большой картине, это будет шедевр кубизма, но на ней придется изобразить всех девушек, поскольку в каждой есть своя особенная грация.

Сдается мне тетю Аграфену не слишком прельщала перспектива быть одной из граций на очередном большом шедевре, но чахоточные девушки умеют отлично справляться в подобных ситуациях.

- И как вы ее назовете? – спросила она отвлеченно, держа в руках книжку в желтом переплете на французском.

- Сеньориты из Авиньон.

- Почему?

- Не знаю.

- Но мы с вами не в Авиньоне.

- Оно и к лучшему, чего еще. Давайте поиграем, давайте похулиганим, давайте с головой погрязнем в разврате.

Признаюсь вам, это тройственное кредо цыгана Пикассо крепко засело у меня в голове:

Нужно играть.

Нужно хулиганить.

Нужно развратничать.

Впоследствии в жизни, наблюдая какую карьеру сделал этот цыган торговец зонтиками, я еще прочнее укрепился в этих трех принципах, как писатель и как мужчина.

Наступила ночь, богатая кометами, другими неизвестными кометами которых мы и не ожидали увидеть на звездном небе. Публика кричала в восхищении. Пикассо прощался с тетушкой долго целовал ей руку. После, для нее и для меня подали по вареному яйцу, на ужин, и я скушал мое серебряной ложкой, потому что с был ребенком, родившимся в рубашке и с серебряной ложкой, как я понял это для себя впоследствии в жизни.

- Сережа, я буду читать в постели.

Она выглядела усталой.

Все же я подошел к ее кровати, чтобы она поцеловала меня в лоб на прощание. Но она уже спала, и тогда я взял у нее желтую книгу на французском. Озарения Артура Рэмбо. Недоступная в квадрате для моего разума, эта книжка лежала со мной в постели, все еще храня тепло тела тетушки Аграфены. Пока я засыпал, комета Галлея – зеленая, желтая, синяя, многоликая, фиолетовая, черная, путешествующая в космосе – продолжала волновать мое воображение.

Она была подобна цыганской и дьявольской душе Пабло Пикассо.

Глава 8. Мировая война

Когда началась Первая Мировая война, повсюду была большая забастовка или стачка, не знаю точно по какому поводу. Над городом висели огромные дирижабли, подобные подводным лодкам в облаках, а рабочие толпились на площадях и в кабаках, против чего-то протестуя. Я плохо понимаю против чего можно протестовать сидя в кабаке и забивая в домино или в секу. Понятно, что повсюду в городе также проходили митинги, с флагами и с красочными транспарантами, где требовали хлеба, землю, работу, справедливость, равенство и все такое. Заводы и фабрики стояли, и мама стала объяснять мне, что тем хуже для фабрикантов и капиталистов нежели чем для пролетариата, то есть рабочих. Больше всех страдали от этого владельцы, тогда как в обычное время они-то как раз и наживались больше всех. Но понятнее всех этот бедлам разъяснил нам молодой Пикассо:

- Вы извините пожалуйста, что я пропадал какое-то время, я ходил на забастовку с рабочими и с анархистами, потому что я анархист, или скорее коммунист, даже не скажу вам точно, чего во мне больше. Поскольку никто теперь не работает, давайте-ка мы с вами займемся делом.

Его идея была отвести нас всех в Егоровские бани, чтобы там пообедать и помыться, как заведено по воскресеньям, не беря во внимание, что тогда было семь воскресений на неделе, и заодно нарисовать тетушек, родственниц, знакомых и всех прочих, такой в своем роде групповой портрет, пока они натирают себе задницы мочалкой.

Бани, или как это тогда в духе времени называлось - «Дом народного здравия», открылись недавно и оснащены были по последней моде: зал с бассейном, турецкие бани, душ Шарко и даже лечебные ванны с электричеством. Кроме прочего, недалеко от них были казармы донских казаков, поэтому всем нашим девушкам идея эта сразу очень понравилась. Господин Пикассо, цыган Пикассо, в очередной раз знал, чем зацепить наших девушек за живое, и просто завораживал их своей гениальностью, которую они уже тогда сумели почувствовать в нем.

В один из дней мы собрались там в роскоши кабинетов, среди райских цветов и зелени растений в кадках, блеска позолоты люстр и лестничных перил, утонченности мрамора полов, изящного равнодушия скульптур и изобилия орнаментов ковров и обоев. В окне в небе над нами медленно и радостно мимо проплывал дирижабль, огромной игрушкой, поднявшейся в облака, и наши пташки всей толпой окунались в темные, спокойные, молчаливые и задумчивые воды бассейна. Все дамы были в разных купальных костюмах: полосатых, траурных, клетчатых, с завязками на бедре, без завязок, фиолетовых, синих, на бретельках, без бретелек и все такое прочее. Тетушка Аграфена по-прежнему оставалась для меня самой привлекательной из всех. Тело Саши Коробейниковой обладало определенной грандиозностью кубизма в своей девственной полноте, облеченной в полосатый купальник с бантами.

Все визжали, смеялись, веселились и больше плескались чем мылись, а я в это время потихоньку уплетал закуски, поскольку не умею плавать, запивая их Боржоми и красным вином: фрикадельки, французский омлет, холодное мясо, стейки в панировке, свежие фрукты, деликатные французские пирожные и пирожки с капустой. В небе развевалось огромное красное знамя революции или забастовки, пронзенное, порванное, как облако, дирижаблем медленно, уверенно и радостно плывущим в воздухе.

Пикассо, который тоже не купался, и, как мне кажется, вообще никогда не мылся, судя по запаху цыгана, исходящему от него, основательно подойдя к делу установил мольберт на краю бассейна, и я, усевшись на пол рядом с ним, наблюдал как он наносит мазками на огромном широком холсте телесные и черные цвета. Нарисованные девушки совсем не были похожи на себя, но в картине было нечто особенное, грандиозное, оригинальное, жестокое, свободное и жестокое, и от тюбиков с красками шел очень приятный запах.

- Тебе нравится картина, мальчик?

- Да, очень нравится, господин.

Я никогда не говорил художнику про полное отсутствие сходства, потому что он бы посмеялся надо мной.

- И как же вы назовете эту картину?

- Сеньориты из Авиньон.

- А почему так?

- Просто потому, что мне это пришло в голову. И это хорошо звучит.

Со временем картина «Сеньориты из Авиньон» стала бессмертным шедевром, вселенского масштаба, хотя в реальности Пикассо было нарисовано множество версий (он увез ее с собой в Барселону, вместе с портретом Саши), и то что впоследствии демонстрировалось на выставках уже сильно отличается от оригинала. Однако банду моих тетушек в Питере долго еще потом называли сеньоритами из Авиньон.

- Что за испанский цыган, любящий рисовать обнаженных женщин.

- Что за стыд.

- Что за бесстыдство.

- Что за беспорядок.

Пикассо в самом деле уехал потом в Барселону, а после в Париж. Тетя Аграфена больше ничего о нем не слышала, кроме того, что печаталось в журналах, отчего у нее в очередной раз наступило обострение чахотки, и она всегда с удовольствием вспоминала как здорово мы провели время в день пришествия кометы Галлея.

Прадед Максим Максимович, поскольку был помещиком и не владел фабриками, в принципе поддерживал забастовки, и любил говаривать с великим князем Константином Романовым о том, что мы ввязались в большую войну:

- Хватит уже снабжать зерном этих турок с немцами! Пришло время вернуть Византию рука об руку с нашими союзниками.

Прадедушка Максим Максимович был западником.

- Вы действительно в это верите, господин Максим?

- Это говорил мне Константин Константинович, последний из либералов, оставшихся в наши дни в Российской империи.

Нам мальчишкам мировая война очень нравилась из-за газетных репортажей с фотографиями. Мы читали их как приключенческие романы, как историю о войне Цезаря в Галлии, нечто захватывающее, далекое и возможно даже взаправдошное.

- И, если забастуют ваши батраки, Максим Максимович? - спросил как-то у прадеда отец Григорий за ужином.

- У меня и сам бог меня не заставит никого бастовать.

- Значит вы не либерал.

- Это я-то не либерал?

- Да, вы батенька самодур и деспот.

Война с дирижаблями, с аэропланами и с танками нам мальчишкам казалась войной очень замечательной. Вплоть до того, что некоторые из нас специально поднимались на воздушном шаре чтобы поиграть в нее. Это была война из книжек Жюля Верна, хотя лично мне этот автор никогда не нравился, смахивая больше на учителя физики переодетого в писателя, все же баталии с ядовитым насекомыми и с дирижаблями вызывали во мне большой интерес.

- Вы из старообрядцев, отец Григорий? Которых у нас теперь осталось очень мало.

- Я не из старообрядцев, я ни из кого! Я отец Григорий, сам по себе. А вы?

- Я франкофил.

- Борис Петрович тот, например, германофил.

- Борис Петровича, сколько я помню, всегда тянуло в крайности.

- Мировая война происходит ежедневно в наших кафе.

В Петроград начали прибывать беженцы войны, каждый со своей историей. Так у нас появился в частности светловолосый и высокий поляк, который звал себя паном Вацлавом, который первым делом приобрел себе испанский берет и завел знакомство с Казимиром Малевичем. Он был испановедом, который решил переехать в Петроград.

- Мама, а кто такой испановед?

- Заткнись уже, сынок, что за глупости ты спрашиваешь.

Казимир Малевич находился с нами в дружеских отношениях, по большей части с Марией Евгеньевной, которая имела внешность натурщицы, очень востребованную среди живописцев. Мария Евгеньевна со своими прядями черных волос, с лицом андалузской девы и со своей крайне таинственной тайной (в самом то деле не было у нее никакой тайны) позировала как-то в костюме испанки, и пан Вацлав, испановед, влюбился в ее образ, поскольку он напоминал одну из картин его приятеля. Питерские военные корреспонденты впоследствии говорили, что пан Вацлав, известный испановед, сбежал в Петроград бросив в Варшаве жену с детьми.

Это стало ударом для Марии Евгеньевны.

- Появляться на людях с женатым мужчиной?

- С женатым иностранцем?

- Твои дети будут говорить по-французски.

Мария Евгеньевна, которая по жизни была тихоней, замолчала и села. Однако она продолжила появляться в обществе Вацлава, с красотой и изяществом носившего испанский берет, и поселившегося во дворце, построенном совсем недавно. Он водил ее ужинать в Донон, где собирались сливки Петроградского общества обсуждая ход войны и новинки моды из Парижа, потому что Париж, несмотря ни на что, оставался законодателем моды. Тихоня Мария Евгеньевна обрела наконец любовь всей своей жизни. Одна тетя Аграфена продолжала составлять ей компанию и иногда все трое захаживали в Бродячую собаку, чтобы поболтать там о французской поэзии.

Пан Вацлав присутствовал как-то у нас на ужине в четверг, их обоих пригласила тетя Аграфена, и прадед Максим много расспрашивал его о войне, я-то, знаете ли вы, с детства свободно понимаю на французском. Пан Вацлав говорил у нас преимущественно о войне, и сдается мне, что кроме испаниста был он еще и шпионом. Говорил он также о Коробейниковых, которые уже успели доставить ему много неудобства практикуясь на нем во французском, сильно хромавшем у них у всех еще со времен лицея.

Как-то после, когда мы были в гостях у него во дворце, к нему пришли трое мужчин, говорившие с сильным немецким акцентом. Двое из них выделялись военной выправкой, а третий страдал лишним весом и носил очки. Пан Вацлав пил чай с Марией Евгеньевной и другими подружками нашей семьи. После коротко приветствия, «немцы» сказали:

- Вы говорите, что жили в Испании?

- Я называю себя испанистом, потому что мне нравится этим заниматься. И, кроме того, у меня есть публикации в этой области.

- Вы дезертировали, бежали из своей страны спасаясь от войны?

- Полагаю, что я не обязан давать вам объяснений по этому поводу.

- Не позволите нам сесть?

- Садитесь.

Пан Вацлав, при этом, никого из присутствующих не стал знакомить с ними.

—Есть что-то еще, что вы могли бы нам рассказать?

—Я так не думаю.

—Вас прислало сюда правительство Испании для оказания материальной помощи России?

—Предупреждаю вас, что я не занимаюсь здесь покупкой ослов.

— Испания-нейтральная страна, и вы не имеете права нарушать этот нейтралитет.

—Но что я нарушаю, что я нарушаю?

—Испания скрытно оказывает экономическую поддержку России.

— Меня это не касается.

— Однако нас это касается и даже очень.

Дворец изобиловал округлыми формами, роскошью и интригой.

— И что вам от меня надо?

— Мы хотим договориться с вами о встрече.

— Мне нечего рассказать вам.

— Мы внимательно следим за вами с тех пор как вы появились в Петрограде. Вы контролируете значительную часть средств, направляемых Испанией на поддержку России.

— В таком случае, обращайтесь пожалуйста к правительству Испании.

— Для начала нам хотелось бы разобраться с вами.

— А мне нет. Лучше бы вы продолжали шпионить за мной.

— Предупреждаем, что у вас будут большие неприятности.

— Посмотрим.

И «немцы» ушли, холодно откланявшись дамам, которым их так и не представили. Женское общество была разодето и выглядело как букет цветов, среди которых были и искусственные цветы. Снова подали чай и разговор за столом разгорелся с новой силой, перекинувшись на обсуждение этой опасной авантюры, открывшейся перед нами несколькими минутами ранее. Это было похоже на немое кино, но со звуком и в цвете, любовь была в опасности, и вся эта шпионская история сильно волновала воображение. Страсти с картин Репина на ее фоне блекли и казались совсем мирскими, обыденными. Пан Вацлав на все вопросы отвечал уклончиво, и Мария Евгеньевна, державшая своего возлюбленного за руку, в своем молчании выглядела сияющей, загадочной, задумчивой, печальной. Она уже не была натурщицей, скорее, попросту, влюбленной и прекрасной женщиной.

Поляк Вацлав и Мария Евгения часто бывали на балах в Зимнем дворце, и как-то раз к ним подошел молодой человек с военной выправкой, и не обращая никакого внимания на кавалера, обратился к Марии Евгеньевне с сильным немецким акцентом:

- Вы обещать мне это танец, мадам.

- Простите пожалуйста, я устала и плохо себя чувствую.

- Чувствовать?

- Фатиге.

- Ах, я, я!

Обстановка обострилась. Мария Евгеньевна растеряно улыбалась, сияя жемчужным ожерельем, крупного чистого жемчуга, выделявшемся на глубоком декольте ее роскошного, темного платья.

- Я дума-ать этот жемчук происходить от продажа лошади в Испанья? – сказал молодой человек, слегка наклонив голову с нескрываемой иронией на лице.

Пан Вацлав медленно поднялся со стула, подошел к молодому человеку, неподвижно стоявшему с выправкой часового, и наотмашь ударил его перчатками по лицу.

Окружающие конечно заметили, что здесь происходит нечто-то очень нехорошее, но в силу хороших манер не подавали никакого виду. У немца были сильно вьющиеся соломенные волосы, вздернутый задиристый нос, слишком близко посаженные глаза и большой уродливый рот, словно созданный для оскорбления. По правде говоря, он вовсе не выглядел как чистый ариец.

- Завтра вы получать мои секундант, —сказал он с презрительной усмешкой.

Он заметно нервничал, строго глядя на противник левым глазом с высоко поднятой бровью, словно из-за привычки носить монокль, который он сегодня забыл взять. Откланявшись по-военному, он повернулся и мгновенно удалился. Ростом он был не очень высок, и быстро исчез в толпе танцующих. На балу присутствовало много французских кокоток, выглядевших гораздо более элегантно, чем местные аристократки, и торговавших любовь и кокаином в аристократических салонах Петрограда. Эпоха Первой мировой была как похмелье, окатывавшая нас, словно золотая пена. Наши местные шлюхи, такие заносчивые, сами принимали кокаин. Тем самым они и бизнеса не делали и своей привлекательности изрядно вредили.

—Собираешься драться с этим сумасшедшим? – спросила Мария Евгения.

—Я вызвал его на дуэль. И это не псих, это немецкий шпион.

—Я могу позволить тебе рисковать жизнью…

—Я не могу позволить вражескому лазутчику оскорблять тебя у меня на глазах. Ни ему, ни кому-либо другому.

—Но он может убить тебя.

—Я хорошо стреляю.

—Не делай этого, любимый.

—Я защищу твою честь и попутно разделаюсь со шпионом. Он пришел сюда только лишь для того, чтобы спровоцировать меня.

—Что означает, что они ищут возможности убить тебя. Смерть на дуэли не подвергает его никакой опасности.

—Меня тоже.

О, как замечательно танцевать фокстрот, особенно когда прямо в глаза вам смотрит красавчик, признающийся в любви, и, хотя пролетели столетия, балы в Зимнем дворце по-прежнему остаются незабываемым воспоминанием для меня.

Пан Вацлав принимал секундантов во дворце. Это были двое крепких, молодых парней, один из которых сопровождал герра Хаара, во время первого визита. Договорились драться на открытом воздухе, на пистолетах, как, впрочем, и ожидалось, через три дня, в шесть часов утра. Секундантами Вацлава были Казимир Малевич и еще один художник. Пистолеты были старинные, вычурные и романтичные, похожие на те, из которых Пушкин был убит Дантесом. Друг Малевича раздобыл их взяв на прокат в каком-то музее.

Пан Вацлав в дни, предшествовавшие дуэли, стал гораздо реже бывать у нас. Мария Евгения, как и все остальные, обращалась за поддержкой к тете Аграфене, которая проводила целыми днями лежа в гамаке под каштаном, с сентиментальным видом читая книжку на французском в желтом переплете.

—Не вини себя пожалуйста, Мария Евгеньевна. Пан Вацлав сражается не только за тебя, но и за Антанту, потому что он готов встретиться с опасностью, и потому что он романтик и испановед, и он считает, что дуэль это дело чести, это очень по-испански, пусть это и почти забыто в нашем обществе, чуть ли не со времен Пушкина.

—Я не могу допустить, чтобы он убил себя, повторяя судьбу Пушкина.

—Если он убьет немца, то расправится со вражеским шпионом, кроме всего прочего.

—Враги организовали заговор против него.

Тетя Аграфена легонько кашлянула, приоткрыла и закрыла обратно свою книжку, и наступила секундная пауза, в тишине которой раздалось блеяние козы Айседоры, мяуканье кошки Электры, рев какого-то осла, звуки посуды с кухни, пенье Матрены моющей полы в спальне, звуки молитвы дедушки, голос прадеда, разговаривающего с конем Люцифером, разговор наших родственниц в гостиной и щебетание птиц, раздававшееся над всем этим. Наша родственница Елена, приехавшая в столицу погостить на долгое время, громко читала письма, полученные от своих поклонников в провинции. Она мечтала выйти замуж в Петрограде чтобы найти себе место при царском дворе. В нашем доме стояла тишина в своем роде, полная звуков и слов.

- Послушай, Мария Евгеньевна, как бы сильно не была я сейчас больна, я ценю жизнь и смерть гораздо больше чем ты. Я советую тебе пережить твое приключение, как я пережила мои с Раулем и с Пикассо, и бог знает, что будет дальше.

Мария Евгеньевна, которая была очень красива, из-за произошедшего больше не носила свои роскошные фамильные украшения. При этом, я находил ее более привлекательной и более обнаженной без такого ошейника.

Прадед Максим Максимович, который умудрялся сохранять петушиную деловитость, привел как-то к нам в дом на ужин Марию Пуаре, красавицу Мари как ее называли, когда она выступала в Париже.

Она выдавала себя за цыганку француженку, хотя на самом деле родилась в Москве, и говорила по-французски с русским акцентом, а по-русски с французским акцентом. Несмотря на свое давнее вращение в свете, она по-прежнему больше была похожа на служанок в доме чем на знатную даму, только с большим количеством колец на руках.

—Это мне подарил болгарский князь, это мне прислал русский царь, это…

Неужели у прадеда Максима Максимовича и вправду был роман с Марией Пуаре?

—И милый господин Максим Максимович всегда очень добр со мной, вашей бедной соотечественницей и знаете, я плачу ему той же монетой в наших отношениях. Дело в том, что он уже очень зрелый мужчина для меня, и тем более очень благородный. Где бы я ни остановилась на гастролях, я постоянно имею дело только с принцами и высочествами, которые на самом деле гораздо более заурядны и скучны.

Отец Григорий смотрел на цыганскую певицу недоумевающе, ошеломленно, даже неодобрительно, потому что у него были проблемы чувства юмора, как он, наверное, мог бы смотреть на прима балерину из Мариинского. Она была для него из другого мира.

—Эта женщина просто какой-то как сексуальный рычаг, что-то вроде цепочки в туалете.

—Вы совсем не правы, отец Григорий, —улыбаясь уверял прадед.

Наши родственницы, сестры Марина и Марфа, считали, что Мария Пуарэ всего лишь бедная цыганка, сделавшая себе у нас хорошую карьеру благодаря успеху в Париже. Кузина Марина была очень красивой девушкой (на самом деле она была моей тетей, хотя она предпочитала называться двоюродной сестрой, что в ее глазах делало ее моложе). У кузины Марины волосы были уложены на пробор, как у известной актрисы Марии Домашёвой, что было популярно в то время, точно так же, как и у Марии Евгеньевны, но они совсем не походили друг на друга. У кузины Марфы была прелестнейшая птичья головка, орлиная и медлительная, как у аристократки из немого кино. Кузина Марфа была сложена точь-в-точь по канонам классики, со сдержанной пышностью форм, в греческом стиле (эти правила, установленные греками, несомненно пошли на пользу молоденьким девушкам), но она не была в моем вкусе, поскольку мне не нравятся здоровые, крепко сложенные девушки, какой бы классикой не считалась их фигура. У тетушки Марфы были романтические отношения с герром Арманом, представителем крупных немецких фабрикантов, и это создавало проблемы в годы войны, так что тетя Марфа и ее герр Арман не могли бывать в определенных местах, например, в Додоне, где доминировали франкофонский интеллектуализм и английский дендизм.

Кузина Марфа сильно страдала от такой дискриминации, но любила герра Армана, который был намного старше ее, с белыми волосами и со строгим, энергичным профилем. Правда в том, что те, кто сам не был на войне, очень сильно чувствовали теневое присутствие этой самой войны в своей ежедневной жизни. Сестры Коробейниковы терпеть не могли красавицу Пуаре, как они говорили, из-за ее низкого происхождения, и, хотя они были страстными сторонницами победы Антанты, всегда яростно защищали любовь кузины, видимо из чувства романтизма.

Что касается красавицы Пуаре, то она никому не нравилась. Мне она казалась хорошенькой, пусть и с видом служанки. Это было похоже на историю Золушки, девочки приемыша, которая оказалась слишком красивой. Пикассо уехал в Париж с его картинами и его цыганской внешностью или, может быть, застрял у себя в Барселоне. Саша и Аграфена находились в печали, каждая по-своему поводу. Саша послужила началом у Пикассо эпохи кубизма, а тетя Аграфена была более ранней эпохой, эпохой женщин тощих, лиричных и даже немного незрелых.

—Вы мормон, отец Григорий, —сказал прадед Максим Максимович.

—А вы - распоясавшийся помещик.

—Надеюсь, вы потрудитесь объяснить мне эту метафору, хотя метафоры - не ваша сильная сторона, святой отец.

- По сути, это была не более чем метафора. Прошу прощения.

- Как православный, я всегда прощаю людям оскорбления. Чего не могу простить, так это мужской импотенции.

Это звучало уже оскорблением мужского достоинства.

- Я имел ввиду импотенцию исключительно в области знания метафизики, конечно же, отец Григорий.

И продолжили ужинать. Отец Григорий налегал на горох, поскольку был большим мистиком, а бабушка Элеонора едва прикоснулась к горячему, поскольку весь вечер сильно волновалась из-за спора, из-за готовки или из-за климакса.

Дуэль состоялся на Крестовском острове в шесть часов утра, точно по расписанию, когда на улицах еще не появилось околоточных, которые могли бы вмешаться и воспрепятствовать поединку. Главными свидетелями трагедии были вороны, сидевшие на самой высокой ветке сосны, которая является прародителем деревьев, и модернистские лебеди на пруду, которые тете Аграфене до боли напомнили о поэте.

Съезжались на бричках, каретах, ландо, и все это выглядело похожим на утреннее представление в версальском дворце. В парке на Крестовском острове было какое-то неожиданное сходство с парком Фонтенбло, и тете Аграфене пришлось взять меня за руку, из-за внезапно нахлынувших на меня эмоций.

Кузина Марфа, под руку со своим герром Арманом, присоединились к компании немцев. У кузины Марины, ее младшей сестры, в солнечный день глаза сияли как у сиамской кошки, и она была под руку с высоким, смуглым молодым человеком, о котором я расскажу позже. Семейство Коробейников бросалось в глаза буйством форм дамских шляпок и яркостью красок цветов, нарисованных на платьях. Моя мать и старшие в семье держались особняком в сторонке от всех. Прадед Максим Максимович с утра уехал верхом по своим делам и даже не слышал о дуэли. Мария Леонидовна сияла, вечным красным и оранжевым пламенем своих волос, а Мария Евгеньевна появилась в карете, вместе со своим паном Вацлавом, крепко прижавшись к нему, влюбленная и траурная, более красивая, чем когда-либо, и более похожая на настоящую себя, чем когда-либо.

Господин Хаар приехал на немецком автомобиле, новом, черном и блестящем. В его машине было что-то от насекомого и что-то от танка времен Первой мировой. Мы стояли у самой кромки воды на широкой песчаной набережной, отрезанные от остального мира высокими деревьями, под сизым июньским небом, солнце сияло в полную силу, давно уже приобретя уверенность в себе, воздух был неподвижен и во всем была атмосфера завтрака на траве, которая отвлекала от драматизма происходящего. Я видел, как немцу подали на подносе два пистолета эпохи романтизма, и как он улыбнулся их древности, лишенный какого-либо поэтического чувства времени, несомненно подумав про себя, что в Германии уже производится гораздо более современное оружие. Но он все же выбрал один из двух пистолетов, и внимательно осмотрел его. Секунданты были разодеты как франты и выглядели гораздо элегантнее самих дуэлянтов. Последние меня немного разочаровали. Немец был похож на сержанта, а пан Вацлав выглядел так, как будто он только что проснулся, и собирался в спешке и не сильно заботясь о своем виде. Странный поступок для человека, который, возможно, находится на пороге смерти. Мы стояли довольно далеко от них, и я воспринимал происходящее как нечто театральное. Они выполнили все действия, предписанные протоколом отсчета шагов, переговорили с секундантами и свидетелями, а затем встали спина к спине.

- Будут драться на смерть. – сказала мне тетя Аграфена.

Тяжесть сдавила мне грудь.

- Почему не до первой крови?

- Это только на шпагах. Сейчас уже не дерутся на шпагах.

Дуэлянты стояли лицом к лицу, достаточно далеко друг от друга, они уже начали прицеливаться, но должны были остановиться, потому что между ними прошла стая диких уток. Среди присутствовавших раздался нервный смех. Все начали заново. Мне показалось, что теперь они начали спешить. Зловещее воронье карканье доносилось с верхушек деревьев, а лебеди скользили по светящейся глади воды, равнодушные к происходившему. Лебеди, воспетые поэтами за красоту и изящество, в реальной жизни существа достаточно глупые и тщеславные. Я бы больше всех винил в этом модерниста Рауля. Пан Вацлав мертвый лежал на песке. Раздавались голоса военных и звуки шагов, сливающиеся в один звук, который тотчас же растворился в поглотившей его зеленой утренней тишине. Мария Евгения упала на него, как корабль, пробитый ниже ватерлинии. Молчание, которое сопровождает такую одинокую смерть, нарушается только необходимыми бюрократическими формальностями. Я был едва знаком с паном Вацлавом, но Мария Евгеньевна была одной из моих тайных любовей, и я рыдал над ее разбитым сердцем. Парк на Крестовском, потревоженный выстрелом, мощно раскрывался навстречу новому дню, как огромная, жесткая и упрямая роза.

Глава 9. Город революций

Александр Федорович Керенский, был родом из Симбирска, из учительской семьи, и самым известным учеником его отца стал сын его начальника, директора симбирских училищ, Владимир Ульянов, которого все потом называли просто - Ленин. Александр Федорович носил короткий полу-военный френч, хотя никогда не служил в армии, и начав во Временном правительстве с поста министра юстиции, за несколько месяцев, постепенно, забрал в свои руки всю власть в стране, при этом попутно поместив под домашний арест последнего монарха из клана Романовых - Николая II.

Прадед Максим Максимович еще до Февральской революции как-то сумел познакомиться с Керенским играя партию в макао в нелегальном игорном клубе «Общество Престарелых Мучеников» и пригласил его к нам на ужин по четвергам, а этот псевдо-военный донжуан тут же положил глаз на живописные и ироничные прелести тетушки Аграфены.

Александр Керенский был хвастуном и вертопрахом, нельзя сказать, что он был красавцем, но в то время он пользовался ошеломительным успехом в обществе, усеянный комплиментами, улыбками, триумфами и обожателями. Тетя Аграфена решила, что это не такая уж плохая идея крутить шашни с господином, который заправляет всем в России, не в последнюю очередь потому, что попутно это был способ отомстить царю Николаю, если конечно у нее вообще когда-либо были романтические отношения с царем, чего я не могу утверждать с полной определенностью.

- Мадам, вы-божественный цветок, достойный садов рая.

—Знаете, я нахожу вас немного возбужденным, господин Александр.

- Бросьте, разве вы способны погрузиться в темные аллеи моей души, чтобы чуточку приподнять завесу тайны происходящего в моем сердце?

—И к тому же вы всегда говорите так запутанно и странно.

—Вы согласны работать в правительстве моим личным секретарем?

—Ну уж нет.

—Вы, как я вижу, очень много времени проводите с книгами и могли бы сильно помочь мне в написании заметок о происходящем в этот исторический для России момент, имеющих неоспоримую ценность для будущих поколений.

—Я внучка Максима Максимовича, мой дедушка народник, и я не хочу служить какому-либо диктатору.

—Но, сейчас лето, не согласитесь ли вы поехать со мной в Царское село, в ваш любимый парк, будем гулять среди деревьев и кататься в лодке на прудах.

—Парк и пруды меня привлекают конечно, но не вы.

Прадедушка Максим Максимович постоянно водил в дом разных известных личностей, тем самым демонстрируя нам свой авторитет, при этом он умел обходиться совершенно одинаково и с социал-демократом, и с диктатором. Тогда я сумел уловить в этом, более или менее, что мой прадед был человеком легкомысленным, и годы спустя я стал замечать за собой тот же грешок, что меня немного встревожило, но сильно позабавило. Все в этом мире происходит от чего-то, или от кого-то. Это не как мифические Гог и Магог, которые не известно от кого взялись. У каждого из нас должна быть своя генеалогия. И я, имея возможность анализировать всех тех личностей, которые бывали у нас на ужинах поделил их всех на две группы: условно назвав их «господа» и «товарищи». К господам у меня относились: Максим Максимович, Рауль (можно назвать его господин из индейцев) и Керенский. Чехов, отец Григорий и некоторые другие типчики были товарищами.

- И к какому типу у тебя относится Пикассо, племянник?

- Пикассо - это цыганский торговец и гений.

Царь Николай, или некто очень похожий на него, был господином, а тот злополучный жених Сашеньки – товарищем. Господин Керенский провел несколько вечеров в Царском селе в компании моей тетушки Аграфены, катаясь в лодке на пруду вдвоем они конечно не остались незамеченными, и один известный журналист, толстяк и острослов, Аркадий Аверченко, немедленно заявил в своем «Новом Сатириконе»: «у нашего нового императора Александра III <Керенского> появилась новая невеста». Он даже приехал собственной персоной к нам в дом, чтобы взять интервью у тетушки Аграфены, но получил отказ, потому что у нее внезапно поднялась температура.

В Павловске у вокзала в зелени листвы и в ароматах живых цветов, цветущих на огромных клумбах, моя тетушка танцевала вальс с правителем России. После этого, в парке в тире они стреляли по мишеням, и тетя постоянно выигрывала приз, бутылочку анисовой настойки, говоря при этом, что отвезет ее дедушке.

- Мадам, вы так хорошо стреляете.

- Достаточно всего лишь сдерживать дыхание и плавно нажимать на курок, господин Александр.

- Я хочу мобилизовать вас в нашу Южную армию.

- Только если я примкну к туркам.

- О, как же я обожаю вашу грацию и ваше чувство юмора.

- Кроме шуток, я ведь абсолютно серьезно. Русским место здесь. Константинополь пусть остается туркам.

- А как же интересы империи?

- Империи пусть катятся ко всем чертям.

- Вы не должны разговаривать так с человеком, который посвятил себя службе судьбе России.

- Да пожалуйста, не надо тогда больше меня приглашать. И, кроме того, я всего лишь повторила то, что говорят наши интеллектуалы и пишут в прессе.

- Ленин, конечно, говорит подобные вещи, не собираетесь ли вы и его пригласить в ваш дом на ужин.

- Я думаю и говорю от своего имени, Ленин выразится за себя самостоятельно.

Керенский каждый день все больше и больше влюблялся в молоденькую тщедушную и своевольную Аграфену, такую слабенькую и такую яркую. Александра Керенского хорошо приняли у нас в семье, он был социал-демократ, хотя с замашками диктатора: приветливый, симпатичный, загадочный, обманчивый и интересный в общении. Он повадился бывать у нас каждый четверг за ужином. И остряк Аверченко как-то заметил ему:

- Предводитель, я так понимаю вы в конце концов выгоните меня из России.

- О, я вас умоляю, разве можно так поступить с любимчиком нашей нации. Ваша проза исполнена такой искры юмора.

- У вас, революционеров, любая проза идет в задницу! Дамы меня простят…

Господин Александр Керенский попеременно пил белое вино и кофе и слушал тетушку Аграфену сидя в кресле возле пианино, откинув назад голову и неподвижно глядя перед собой.

- Мадам, почему вы всегда играете Шопена?

- А что вам нравится, господин премьер-министр?

- Вагнер!

- Как и всем чиновникам.

- И что в этом плохого?

- Это опасно.

- Чем же?

- Вагнер дает мне больше музыки. А Шопен мне дает лучшую музыку.

- Как замечательно сказано.

- Это не моя фраза.

- Кто это сказал?

- Один французский писатель.

- Итак, будем слушать Шопена.

И слушали Шопена, и пили вино и когда уже стемнело за окном и в доме зажгли электрический свет Керенский вдруг расчувствовался, на его печальном бледном лице, которое мне напоминало Арлекина с картины Пикассо, заблестели слезы, он взобрался на стол, круша толстыми подошвами своих ботинок посуду из тонкого хрусталя, и провозгласил, обращаясь к нам:

«Любимые! Клянусь вам, если я вас покину —  убейте меня своими руками! До самой смерти я с вами.»

Александр Керенский настолько влюбился в тетушку Аграфену, что ей пришлось просить прадеда Максима Максимовича, чтобы он реже приглашал его к нам в дом, чтобы иметь хоть какую-то передышку от него. Временное правительство появилось на свет случайным образом, и в своей деятельности выглядело примитивным и обреченным на провал. Все равно что набрать труппу из бывших комиков, пусть и достаточно известных и популярных людей, и дать им возможность решать судьбы всей страны. Тетя Аграфена быстро устала от позера и галантного ухажера Керенского.

- Он хороший человек, но мне сначала показалось, что это Бисмарк, а он совсем не дотягивает до Бисмарка.

- Стальной хирург революции?

- Точно. Только он не стальной, а картонный.

- А может Николая вернут на трон, и прогонят этого чудака Керенского?

- Лучше будет, чтобы прогнали их обоих.

Глава 10. В пустоту пустынь (заключительная)

Пока Пикассо, этот гениальный испанский цыган Пикассо, носился повсюду со своим кубизмом, местные художники модернисты тоже не думали стоять в стороне. Наш знакомый Казимир Малевич, заявился как-то к нам с приглашением на «последнюю футуристическую выставку картин», где, по его словам, демонстрировались последние творения русского авангарда, и, в частности, были там и его картины, написанные в стиле «супрематизм». Надо ли говорить, что это предложение вызвало фурор среди наших девушек, после отъезда Пикассо с грустью вздыхавших о временах, когда они частенько наваживались в студию художника, часами позируя ему для его полотен. Особенно сильно эта новость тронула Сашеньку Коробейникову, объемные прелести которой, как казалось, не пострадали от перебоев с продовольствием в Петрограде. В одном из журналов она успела почитать о русском авангарде, и втайне надеялась, что у супрематиста Малевича изобилие ее форм вызовет такой же интерес, как и у проповедника кубизма Пикассо.

Выставка была организована в самом центре города, на Марсовом поле, и мы добирались туда все вместе, большой вереницей из движущихся экипажей, перегородившей движение пешеходов пересекая Невский проспект. Трудно передать вам словами глубину разочарования, постигшего нас от увиденного в этом зале. Стены были увешаны черно-белыми полотнами, с изображенными на них прямоугольниками, треугольниками и кругами вперемешку с крестами. В довершение ко всей этой какофонии образов, достойных гимназической тетради по геометрии, в красном углу помещения под потолком, там, где обычно стоят образа, было повешено полотно с намалеванным на нем большим черным квадратом. Сам Малевич, вырядившийся франтом с огромным черным бантом на шее, как у Пикассо, чрезвычайно польщенный таким вниманием женского общества, напыщенно объяснял перед всеми присутствующими, что черный квадрат - это и есть его Икона, которую супрематизм водружает на постаменте вместо всех этих мадонн и бесстыжих голых «Венер» замшелого прошедшего, как символ господства стройности форм над безвкусицей натуры.

Прадед Максим Максимович, неизвестно зачем увязавшийся с нами, стоя перед «иконой» заклокотал, закряхтел; и — серьезнейше выпалил голосом церковным, величественным: — История живописи, и все эти цыгане Пикассо перед такими квадратами — нуль, дырка от бублика! Он стоял перед квадратом, точно молясь ему; и я стоял возле него, думая: ну да, что такого — просто квадрат; Он же тогда продолжал объяснять, что чувствует приближение падения старого мира: — Ты посмотри-ка Сережа: ведь рушится все и летит ко всем чертям. А рядом с нами Казимир Малевич продолжал декламировать, в окружении других художников авангардистов и прочей толпы: «У меня — одна голая, без рамы (как карман) икона моего времени, и трудно бороться. Но счастье быть не похожим на вас дает силы идти все дальше и дальше в пустоту пустынь. Ибо там только преображение».

Тетушка Аграфена, говорила мне потом, с нескрываемым возмущением, что эта гордыня и заносчивость Казимира, его безумный «супрематизм», в своем чудовищном пренебрежении всем женственным и нежным приведет всех нас к погибели. Надо сказать, что у Малевича был целый цикл, в котором кроме квадрата были еще круг и крест, но на них публика почему-то не обратила никакого внимания. Зато квадрат пользовался таким чудовищным успехом, что художник нарисовал потом еще целую дюжину таких картин, идя на встречу запросам выставок и картинных галерей. Тогда на Марсовом поле, стоя под картиной, задрав голову кверху, мне показалось, что за этим квадратом находится черная дыра, стремящаяся поглотить всю нашу жизнь. Будущее очень скоро подтвердило слова моей любимой тетушки.

Квадрат, появившись в нашей жизни и заняв место в красном углу, очень скоро начал проявлять свои поглощательские способности. Первым исчез отец Григорий, повсеместно вызывавший осуждение как виновник всех неурядиц, происходивших в стране, хотя, по моему мнению, как раз он-то всегда был человеком кротким и богобоязненным. Говорят, что его могила вскоре появилась где-то в парке в Царском селе, причем сделано это было тайком, чтобы не привлекать внимания его поклонников. Февральские дни в Петрограде, когда в толпу стреляли пулеметными очередями, а погибших потом сотнями хоронили на Марсовом поле, называя их жертвами революции, стоили моему деду жизни, а царю Николаю Романову - короны.

И дальше - все еще интереснее. Поначалу, в самом центре, как на трибуну вскарабкался главковерх Керенский, приглашая всех приобщаться к революции, зовя в туманные для России дали: подходи, устраивайся, у нас всем места хватит, страна большая, главное покончили наконец со старым режимом, теперь заживем. Не успели устроиться, да как крутануло, да как понесло всех! Бах, смотрим демократ Павел Милюков уже ползет в сторону, с выпученными глазами, тщетно пытаясь удержаться за соседей. Трах, он стукается головой об барьер и перелетает за борт, тут же исчезая в черноте квадрата, а за ним уже ползут с вершины власти следующие: Гучковы, Скобелевы, нелепо цепляя воздух руками. Но квадрат и не думал успокаиваться, и на смену выпавшим, на вершину спешат карабкаться новые: из Германии в запечатанном вагоне едут большевики, и толпа торжественно встречает их с военными оркестрами на Финляндском вокзале. Ленин выступает перед той же толпой с балкона того самого особняка, где моя тетушка встречалась с Николаем, которого Керенский теперь определил держать под домашним арестом в Царском селе.

Трах-бабах еще один оборот гигантского круговорота и теперь уже и сам Керенский летит сверху-вниз в дамском платье на заднем сиденье автомобиля с американским флагом. Когда в декабре 1917, на одном из последних ужинов в нашем доме, разговор зашел о Керенском, то американский консул, каким-то образом оказавшийся в числе приглашенных, заметил, с обидой в голосе, что и не думал предлагать Керенскому своего автомобиля, его, видите ли, заставили это сделать силой. Тетушка Аграфена потом показывала мне письма от Керенского, признававшегося ей в любви и умолявшего ее бежать с ним в эмиграцию. Говорили даже, что он как-то тайком появился у нас в доме под покровом ночи, но прадед прогнал его прочь, не признав в нем былого вершителя судеб России.

Тетушка Аграфена через некоторое время укатила из Петрограда, прихватив свою книжку французской поэзии в желтом переплете. За ней друг за дружкой последовали почти все остальные девушки, разлетевшись по Европе «Сеньоритами из Авиньон». Мы долгое время ждали от нее писем из Парижа, гадая, с кем она связала судьбу: с Пикассо или с Раулем? Но она объявилась в Нью Йорке, очень быстро освоилась там, чувствуя себя коренной американкой, и прожила там до конца жизни, публикуя книги, посвящённые поэзии авангарда.

Прадед Максим Максимович, потрясенный большевицким «Декретом о земле», который он называл форменным беззаконием, уехал в Крым. Поначалу от него пришло несколько писем, в которых он звал нас к себе, но затем и эта ниточка оборвалась, покрывая его дальнейшую судьбу завесом тайны.

На этом собственно и все. Черный квадрат по-прежнему находился на своем месте ломая все жизненные и устои и круша человеческие судьбы, но это уже история для следующего тома моих правдивых воспоминаний.

---